Больши сея любве никтоже имать,
да кто душу свою положитъ за други своя
(Ин. 15. 13)
– Ты счастлив? Счастлив? – спрашивала Настасья Филипповна князя Мышкина. – Мне только одно слово скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас?
Настасье Филипповне было необходимо, чтобы её возлюбленный был счастлив, пусть и с Аглаей. Это и возглас души каждого положительного героя Достоевского, пусть и не поставленного Федором Михайловичем в их прямую речь. А прежде всего, это возглас самого Федора Михайловича. В нём выражена самая существенная черта русской души: готовность положить душу свою за другого, дарованная русской душе сразу по принятии ею в свое сердце Христа.
“Счастлив ли ты?” Настасьи Филипповны – это не вежливое обращение опустошённого сердца. Это вопрос всей жизни! Много лет формировалась душа, чтобы в нужный момент положить её за любимого человека. Причём, плотская любовь при этом вопросе не существует. Любовь «за други своя» – это совсем иное, совсем противоположное нынешнему господству опустошенной души… «заниматься любовью».
Чьё же это сердце открыл Федор Михайлович возгласом Настасьи Филипповны: «Ты счастлив? Счастлив?»? А своё сердце и открыл.
И, чтобы хоть как-то, хотя бы умом, ощутить эту готовность положить свою душу за другую, хорошо бы найти её раскрытие у какой-нибудь другой поэтической души, созвучной душе Ф.М. Достоевского. Русская классическая литература такую возможность может предоставить многократно.
Мы же обратимся лишь к душе Михаила Юрьевича Лермонтова. 17-тилетним он встречает юную Варвару Лопухину, которой тогда было 16 лет:
И быстрые глаза, и кудри золотые, и звонкий голосок!
Все её движенья, улыбка, речи и черты так полны жизни, вдохновенья, так полны чудной простоты.
Варвара также сильно любила поэта. Но семья Лопухиных выступила против их брака. Главным противником выступил отец. Когда Вареньке было двадцать лет, за неё посватался 37-летний помещик Бахметьев, и, как пишет племянница Лопухиной: «Не знаю, кто повлиял на бедную Вареньку, но предложение Бахметьева было принято». А по свидетельству троюродного брата Лермонтова Акима Шан-Гирея, тот при известии о свадьбе Лопухиной «изменился в лице и побледнел». И вот, в этот безспорно трагический для него момент он со всей искренностью открывает единственное то, чего больше всего сейчас желает его сердце.
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Тёплой заступнице мiра холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную –
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
Кто на практике так раскроет слова Господа Христа о самой большой любви, как эта русская душа?
Эти слова Лермонтова полностью раскрывают и душу Настасьи Филиппповны, которую она целиком вложила в свой вопрос: «Ты счастлив?».
А мы тоже думаем сейчас только об одном: как хорошо было бы присоединить это стихотворение в школьной программе к «Бородину» Лермонтова, чтобы не только на патриотическое воспитание могло бы повлиять сердце его через великий его дар поэта, но и на воспитание чувств. Как было бы хорошо, если бы все русские мальчики и все русские девочки знали бы это стихотворение наизусть!
Любовь земная
Достоевский – великий популяризатор Евангелия. Но настолько непростой, что его толкование Евангелия само требует, чтобы его истолковывали. И не кто-нибудь, а такие великие аввы, как святитель Антоний Храповицкий и преподобный Иустин Попович.
А как толкует Евангелие Фёодор Михайлович? Он толкует Евангелие, неимоверно усложняя его понятия до крайности. Он преподносит непростые евангельские понятия через саму жизнь человека, через его страдания, мысли, чувства. Но, закручивая спираль своих головокружительных сюжетов, Фёдор Михайлович ни на мгновение не прерывает нить евангельского духа, подчиняющую каждую малюсенькую деталь, каждую образную краску единой евангельской цели в каждом своем романе. Для чего так неимоверно всё усложняет Достоевский, а не говорит прямо (Ин. 16,29)? А вот, для того, чтобы любите друг друга коснулось самого сердца – и, может быть, и осталось бы в нём.
И как проникновенно преподобный Иустин Попович начинает свой удивительный труд о Достоевском: «Начиная с моих пятнадцати лет, Достоевский – мой учитель. Признаюсь – и мой мучитель. Уже тогда он увлёк меня и покорил своей проблематикой. Я понял, что его проблемы – это вечные проблемы человеческого духа. И если человек называется человеком, то он должен ими заниматься. А Достоевский весь в этих проблемах, и поэтому во всех своих изысканиях он – настоящий человек. Его превосходство в том, что в вечные проблемы человеческого духа он внёс вдохновение пророка, пламень апостола, искренность мученика, грусть философа, прозорливость поэта».
Святой апостол и евангелист Иоанн Богослов в конце своей земной жизни, когда уже не мог и передвигаться, и его переносили его ученики, твердил им всего только одну фразу: любите друг друга. Ученикам надоело слушать это однообразие, и они сказали ему, наконец, что-то вроде: «Отче, ну, что уж ты заладил одно и то же?» – «Так ведь, если будете это соблюдать, то больше ничего и не надо», – ответил он.
В эту самую точку бьёт, совершенно как и Иоанн Богослов, и Фёдор Михайлович Достоевский. Только он повторяет эту фразу, не произнося её, а наоборот, закапывая всё глубже и глубже в людские страдания, в людские немощи, в людское неразумение. Для чего он это делает? А вот для того, что ежели кому удастся самому докопаться до этой главной заповеди Христа через описанные им глубины людских страданий, людской мерзости, то тот уже не скажет: «Ну, что заладил?» Но чтобы это состоялось, чтобы читатель его романов главную заповедь Христа любите друг друга воспринял не как фразу, а как цель и смысл каждой человеческой жизни, да, необходимы толкователи Достоевского – святитель Антоний Храповицкий и преподобный Иустин Попович. Вот после их анатомии творчества Достоевского все его хитросплетённые сюжеты отваливаются на второй план, и в сердце читателя проникает становящаяся доступной для этого проникновения главная заповедь Христа: любите друг друга (Ин. 13, 34).
Главнейшая мысль Достоевского – та, что больше всего человеку в его земной жизни необходима любовь! Из всех ценностей самая большая – любовь. Такую фразочку Марины Гардениной: «Любовь земная – любви не знает», – Фёдор Михайлович, что называется, отметал бы с порога. Хотя совершенно понятно, что вкладывала Марина Николаевна Гарденина в эту свою строку. Конечно, богочеловеческую любовь не сравнить с земной. Лучше всего это объяснить может сам Фёдор Михайлович: «Есть много видов любви. Все они относительные, проходящие, смертные. Только одна из них – абсолютная и вечная. Это богочеловеческая любовь. Проверяется эта любовь Богочеловеком Христом». Конечно же, человек, возлюбивший Христа, испытывает такую любовь, которая, да, превосходит всякую земную любовь. Но сказать, что любовь земная любви не знает… чересчур смело. Любовь земная в этой фразе просто отвергнута. Получится, что любовь, например, Свидригайлова, Пульхерии Александровны, Разумихина… ну, какая это любовь? Для Фёдора же Михайловича такая мысль недопустима. Через земную любовь, только через земную, человек может возлюбить Господа Бога своего всем сердцем своим, и всей душею своею, и всем разумением своим. (Второзак. 6,5)
И потому подтвердим мысль Достоевского известной притчей.
«Один человек пришёл к старцу и сказал:
– Я хочу найти путь к Богу. Помогите мне!
Тот внимательно посмотрел на него и спросил:
– Скажи мне сначала, любил ли ты кого-нибудь?
Гость ответил:
– Я не интересуюсь мiрскими делами, любовью и прочим. Я хочу прийти к Богу.
– Подумай ещё раз, пожалуйста, любил ли ты в своей жизни женщину, ребёнка или хотя бы кого-нибудь?
– Я ведь уже сказал тебе, что я не обычный мiрянин. Я – человек, желающий познать Бога. Всё остальное меня не интересует.
Старец печально ответил:
– Тогда это невозможно. Сначала тебе следует познать, как это – действительно по-настоящему полюбить кого-нибудь. Это и будет первая ступенька к Богу. Ты спрашиваешь меня про последнюю ступеньку, а сам ещё не вступил на первую».
И вот, эту земную любовь, величайший Божий дар людям, намного превосходящий дар свободы, которым Бог тоже снабдил людей, Достоевский и преподал мiру.
Раскольников решился идти с повинной. И перед тем как направиться в контору предавать себя, он идёт к матери, к которой не приходил несколько дней, запретив и ей приходить к нему, хорошо понимая, на какую муку он обрёк её такой своей жестокостью. Что же, теперь он идёт успокоить мать? Попросить прощения? Подготовить её к страшному известию, которое она узнает, когда он сознается в убийстве? Нет, это мог бы иметь в уме любой писатель, но не Достоевский! Родион Романович Раскольников перед каторгой идёт к матери, чтобы спросить её…
– Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для того пришел. Пожалуйста, выслушайте меня.
Пульхерия Александровна робко подошла к нему.
– Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услыхали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь? – спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая их.
Но не только спросить об этом у своей маменьки пришел к ней Родион Раскольников перед своей каторгой, он пришел к своей маменьке также и сказать ей:
– Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, – продолжал он с тем же порывом, – я пришёл вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но всё-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя, и что всё, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, всё это была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну, и довольно…
Вот что необходимо Раскольникову в самый трудный момент его жизни – любовь тех, кого он любит. Это было необходимо самому Фёдору Михайловичу, когда он стоял на эшафоте. Это необходимо каждому человеку, хотя не каждый скажет, как Родион Раскольников, не каждый осознаёт это… но каждый это чувствует.
А как через земную любовь человек возлюбил Господа Бога своего всем сердцем своим, и всей душею своею, и всем разумением своим, Фёдор Михайлович показал на образе Степана Трофимовича Верховенского.
– Друзья мои, Бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить… Моё безсмертие уже потому необходимо, что Бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшийся к Нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил Его и обрадовался любви моей, – возможно ли, чтобы Он погасил и меня, и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть Бог, то и я безсмертен! Вот мой символ веры.
К такой любви, к такому символу веры Степан Трофимович смог прийти потому, что земной любовью он любил так искренно, так нежно, как дай Бог так любить другим.
Вот он, Фёдор-то Михайлович Достоевский, до сих пор колеблющий безбожный мiр, не могущий справиться со своей душой-христианкой, которая даже при полном разгуле плоти продолжает рваться к своему Творцу. Вот она – разгадка недоумения всего «образованного» мiра, узнавшего, что переведённый на японский язык роман «Братья Карамазовы» миллионным тиражом был сметён с японских прилавков в одно мгновение. И это во времена господства «гарри поттеров»! Кстати, говоря о распространении Православия в Японии, наши святители, возглавлявшие там Православную Церковь, всегда обращали внимание на то, что часто всё начиналось с русской литературы. Через неё японцы усваивали практическую сторону христианства, и под её влиянием обращались к Евангелию, и так приходили к вере.* Душа японцев, а не извращённое их сознание «покемонами» и «поттерами» заставила их и сегодня ринуться за откровением Достоевского. Потому что и в «Братьях Карамазовых» раскрывается этот же призыв Христа: любите друг друга! – то есть, та любовь, которой любили и Сонечка, и Раскольников, и Алёша, и мальчики, и Илюшечка, и все-все персонажи, вышедшие из мученической души Фёдора Михайловича Достоевского. Отсюда исходит и определение ада, преподнесённое нам Достоевским: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить».
*Митрополит Иоанн (Ведланд) «Митрополит Гурий (Егоров)»
