Не потому ли именно этим летом, после того как наши православные братья и сестры пережили горестную разлуку с Таинством Евхаристии, выходит в свет обновленная версия «Размышлений о Божественной литургии»?
Наш великий соотечественник не призывает ли нас с Небес обратить самое серьезное внимание на главное, что нам дано в этой временной жизни? На то, что нам подобает решительно предпочитать всему земному, отбросив все страхования, недостойные той величайшей Жертвы, которую принес нас ради человек и нашего ради спасения Спаситель?
«Размышления о Божественной литургии» Н.В.Гоголя — главная книга великой русской литературы, потому что она говорит о главном и высшем, что совершается на земле, что ведет в жизнь вечную.
Это, можно сказать, пророческая книга русской судьбы.
Гоголь много лет жил в Западной Европе, мучительно размышляя о судьбе любимой Родины («Русь, куда ж несешься ты? дай ответ!..») И ему открылась главная беда, которая надвигается на наш народ и грозит ему великими страданиями, о которых он его прозорливо предупреждал, ради чего и трудился все последние годы жизни своей («Будьте не мертвые, а живые души!») Эта беда — охлаждение к вере, оскудение любви к Богу — Подателю всех благ.
Потому, можно думать, Господь и дал его перу задание: описать Божественную литургию любовью верующего сердца — так, чтобы глаголом зажечь сердца людей любовью к богослужению, к Богу. Не будет этой любви, не будет живой молитвы, не будет жить наша Церковь крепкой верой, не поставит наш народ во главу угла своей жизни евангельские заповеди, не будет соединяться с Господом в Таинстве Евхаристии, получая благодатную силу, не будет видеть в такой только жизни смысл существования — не примет Господь другой жизни, величайшими скорбями попустит народу на деле убедиться в безплодности тех путей, которые грезятся ослепшему духовно взору.
О предстоящих России скорбях до этого пророчествовал старший современник Гоголя преподобный Серафим Саровский — об оскудении веры и благочестия, о том, что «реки крови русской прольются». И всё век спустя произошло так, как предсказывал великий угодник Божий и от чего предостерегал наше общество «в свете» великий писатель и великий христианин.
Накануне этих событий именно по книге Гоголя святая Царица-мученица Александра Фёдоровна, Императрица Российская, обучала своего сына, Царевича-мученика Алексия.
Наш православный народ пережил в ХХ веке всю горечь государственного безбожия. И начал к концу столетия возвращаться к Богу, к Церкви, стало совершаться «второе Крещение Руси». И едва ли не первой книгой, которая, можно сказать, была заготовлена специально для этого времени, которая ни разу не публиковалась у нас в советские годы и сразу стала переиздаваться, как только спала атеистическая цензура, были «Размышления о Божественной литургии».
Тогда же возникла идея создания новой версии книги, обнаруженной после смерти автора лишь в виде черновых вариантов.
Почему нас не могли удовлетворить две различные версии книги, подготовленные редакторами в ХIХ веке? Почему понадобилось заново делать реконструкцию текста «Размышлений о Божественной литургии»?
В мiровой литературе эта книга Н.В.Гоголя — уникальное явление. Не было больше такого события: чтобы писатель, который достиг вершины художественного творчества, взялся за описание высшего в церковном богослужении – Божественной литургии.
Неповторимый духовно-творческий гоголевский путь вел его к тому, что для него духовные устремления стали важнее литературного его служения. «Старайтесь лучше видеть во мне христианина и человека, чем литератора», — писал он, хотя трудно найти писателя, который бы относился к литературному творчеству более самоотверженно. Причем, в своем духовном движении он не отложил перо — он соединил то и другое. Главный тому пример — «Размышления о Божественной литургии».
Совершенно особым должен был быть и редакторский подход к тексту этого произведения.
Сам Гоголь не считал свою книгу обычным произведением литературы, недаром хотел издать ее без имени автора. Но это и не чисто богословское сочинение, не просто пособие для изучающих порядок богослужения. Это неповторимый сплав богословия и художественности. В нем есть и подробное описание Литургии, и духовная поэзия. Вступить в диалог на одном языке с этим творением нашего великого художника и мыслителя можно было, только исходя из системы координат самого произведения и его автора.
Книга, возможно, не была закончена автором, ее беловой вариант мог быть сожжен Гоголем перед смертью по ошибке. Название книге дал С. П. Шевырёв. Для подготовки рукописи к печати редакторам приходилось соединять две основные черновые редакции текста, обе — не полные, каждая — с чернильной и карандашной правкой автора. Поэтому «единственно возможной» версии, полностью соответствующей авторской, просто не может быть. Издатель этой книги, реконструируя ее по черновикам, вынужден был выбирать тот или иной авторский вариант, и таких решений, достаточно творческих, как бы ни ограничивал себя редактор авторским словом, в книге много. В обеих версиях «Размышлений о Божественной литургии», изданных сначала П.А.Кулишом, а затем Н.С.Тихонравовым, этот выбор делался, вопрос только в том, насколько он был оправданным со всех точек зрения.
После кончины писателя, в 1853 году, рукопись книги была передана святителю Филарету (Дроздову), митрополиту Московскому и Коломенскому. Из письма Шевырёва матери писателя, М.И.Гоголь, мы знаем, что святитель Филарет сам хотел исправить гоголевскую рукопись, обещав пропустить книгу в печать. А это высочайший духовный, да и литературный авторитет. То есть митрополит находил ее в целом полезной, но считал возможным и нужным исправить ее ошибки и недочеты — а может быть, его правка присутствует в первом издании книги. Возможно, и архимандрит Кирилл, который был ее цензором, в работе над рукописью выполнял пожелания святителя.
В 1856 году Санкт-Петербургский Комитет для цензуры духовных книг, рассмотрев рукопись книги, «нашел, что в размышлениях о Литургии Гоголя, при множестве прекрасных мыслей, встречается немало объяснений обрядов богослужения произвольных и даже неправильных, есть даже выражения, противные учению Православной Церкви. Посему размышления эти не могут быть одобрены в настоящем виде».
На следующий год граф А. П. Толстой, в московском доме которого жил и почил Гоголь, был назначен обер-прокурором Святейшего Синода, и Кулиш обратился к нему с прошением о разрешении книги. На этот раз рукопись, с некоторыми исправлениями и сокращениями, была допущена духовной цензурой к печати.
В 1889 году в Москве было издано собрание сочинений Гоголя литературоведом и археографом, ректором Императорского Московского университета Н. С. Тихонравовым. При этом говорилось, что текст гоголевских произведений «сверен с собственноручными рукописями автора и первоначальными изданиями его произведений». Это указание относилось и к «Размышлениям о Божественной Литургии».
Таким образом, издавалось два основных варианта текста гоголевской книги, которые заметно друг от друга отличаются. И когда в 1990 году встал вопрос о ее переиздании, оказалось, что ни один из них невозможно решительно предпочесть другому. При ознакомлении с ними в сопоставлении с авторской рукописью, которая хранится в отделе рукописей Российской государственной библиотеки в Москве, оказалось, что оба издания имеют свои достоинства, но и существенные недостатки. То одна, то другая версии книги, то по букве, то по духу слишком далеко отходили от автора. Редакторы обеих этих версий довольно свободно чувствовали себя по отношению к гоголевским автографам. При этом, реконструируя книгу и исходя в обоих случаях из достаточно разных соображений, они не смогли соединить то, что соединил Гоголь, что и определило уникальность великого литературного памятника: и церковность, и художественность вместе. Гоголь настолько далеко ушел в этом соединении (возвращаясь к изначальному), что издательская судьба книги словно бы не выдержала этой неповторимости — раздвоилась.
Первое издание Кулиша, справедливо стараясь исправить богословские, литургические, фактические ошибки произведения, не всегда заботилось о литературной, художественной его стороне — о том, чтобы всегда сохранялся авторский стиль. Здесь были заметные вторжения в авторский текст, вводились обороты, которых Гоголь не писал, да и не мог так написать.
Что же касается издания Тихонравова, существенным недостатком его версии было то, о чем тогда же говорилось: «Поскольку редактор не был академическим богословом, текст был воспроизведен со всеми многочисленными литургическими ошибками и неточностями, содержащимися в рукописи». При подготовке ее к печати издатель был словно безразличен к самой Литургии, к богослужению, к священнодействиям, к величайшему сокровищу Православия — к литургическому слову, которое Духом Святым дано было великим вселенским учителям и святителям Василию Великому и Иоанну Златоусту. Он, похоже, вообще не ставил перед собой цели ее богословской, литургической верности — то есть во главу угла не ставилась та главная цель, ради которой книга и создавалась автором. А потому и с точки зрения чисто литературоведческой такой подход нельзя считать подлинно научным.
И вот, сравнивая обе издательские версии в сопоставлении с авторскими автографами, пришлось сделать вывод, что редакторская работа над книгой не может считаться оконченной. Многие ошибки различного характера: догматические, терминологические, фактические, текстологические, — можно исправить без ущерба для гоголевского стиля, а то и дать ему еще большую свободу, приблизить окончательную редакцию книги к ее автору — не только формально, но и по сути.
И тогда остался один путь: рассмотреть всю книгу детально, сравнивая решения двух прежних версий текста по каждому слову, и подготовить третье издание, сочетающее в себе достоинства обоих прежних, а главное — опирающееся на сохранившиеся автографы.
Верность букве гоголевской рукописи — это очень важно. Но это — не главная верность в книге о Литургии. Еще важнее — верность Православию. Как ни благоговей перед гоголевским словом (в чем не могло быть сомнений), но перед словом евангельским, литургическим мы не можем благоговеть меньше. Несомненно, и Гоголь так думал, а потому в этом — верность и Гоголю.
Невозможно, готовя книгу к печати, не думать о читателе, тем более о читателе книги, которая создавалась, как писал автор в предисловии, для «юношей и людей, еще начинающих, еще мало ознакомленных» с Литургией. И так оно и есть в жизни: для большинства читателей «Размышлений о Божественной литургии» это первая книга, по которой они знакомятся с ходом Литургии, со смыслом ее тайнодействий, доверяя имени любимого автора. Мы нарушаем его волю, издавая книгу под его именем, поскольку это помогает ей скорее попасть в руки к не церковным еще людям. Но именно поэтому на редакторе книги, имеющей особое миссионерское значение, лежит ответственность дать школьникам, студентам, семинаристам, всем интересующимся основам Православия и начинающим входить в Церковь, чистое душеполезное слово.
Вторая задача, неотделимая от первой, — как можно бережнее отнестись к каждому гоголевскому слову, стилистическому обороту, даже жесту, даже намерению автора, которые нужно было постараться увидеть, понять из черновых вариантов. Поэтому пришлось оставить, как есть, даже некоторые фактические ошибки рукописи (не догматические), исправить которые не представилось возможным без вторжения в авторский стиль и ритм.
В литературоведении сложилось представление о том, что первое издание книги Гоголя настолько пострадало от духовной цензуры, что этот вариант текста вообще не может рассматриваться как авторский. Другое дело, мол, — издание академика Тихонравова: уж здесь полностью сохранен авторский оригинал, без купюр.
Но пострадала ли книга, посвященная Литургии, от духовной цензуры? Или, напротив, она пострадала от некомпетентного обращения с ее темой и, соответственно, с авторскими черновиками?
Известно, что за несколько дней до своей кончины Гоголь просил графа А. П. Толстого передать свои рукописи святителю Филарету, митрополиту Московскому, со словами: «Пусть он наложит на них свою руку; что ему покажется ненужным, пусть зачеркивает немилосердно».
Да, Гоголь страдал, когда цензура не пропускала, например, главы «Выбранных мест из переписки с друзьями». Для всякого художника, который вынашивает каждое слово, которое достается ему иногда в результате мучительного поиска, в тех случаях, когда цензорский карандаш по нехудожественным соображениям выбрасывает вдохновенное слово, живую мысль, абзацы и главы, а то и запрещает всё произведение, — такая «хирургия» мучительна. Также и читатель всегда желает общаться с подлинным авторским вариантом произведения. Ко всем творениям нашего гения — Н. В. Гоголя — это, безусловно, относится. Но невозможно даже то, что относилось к обстоятельствам выхода в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями», механически перенести на судьбу «Размышлений о Божественной литургии».
У цензуры политической, военной, с одной стороны, и цензуры духовной, с другой, только одно это слово общее, а суть — разная.
Существенное отличие подхода светского литературоведения от подхода духовного состоит в том, что для первого важнее всего верность автору, писателю, а для второго — Божественной Истине. Что же касается «Размышлений о Божественной литургии», то тут нужны были оба этих подхода.
Безразличие к истинам веры несовместимо с Православием. То, что противоречит его догматике, невозможно в православной книге. И потому без духовной цензуры вероучительная книга обойтись не может.
При этом в Церкви существуют не только догматические определения, но и богословские мнения. В связи с этим представилось возможным сохранить в нынешнем издании книги, название которой начинается словом «Размышления», некоторые фрагменты, исключенные в первом издании духовной цензурой, оставленные во втором.
Так, например, в настоящем издании сохранен следующий авторский текст, однако с исправлением духовной ошибки, которая переиздавалась доселе. Вот этот отрывок:
«Каждый из собранья, сознавая, что и в нем, как в подобьи Божьем, есть та же тройственность, есть он сам, его слово и его дух, или мысль, движущая словом, но что человеческое его слово безсильно, изливается праздно и не творит ничего, а дух его принадлежит не ему, завися от всех посторонних впечатлений, и только по возвышеньи его самого к Богу то и другое приходит в нем в силу: в слове отражается Божье Слово, в духе — Дух Божий, и образ Троицы Создавшего отпечатлевается в создании, и создание становится подобным Создателю, — сознавая всё сие, каждый внемлющий Трисвятому пенью молится внутренно в себе, чтобы Бог Святый, Крепкий и Безсмертный, очистив его всего, избрал его Своим храмом и пребываньем, и три раза повторяет в себе: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас».
К сожалению, в издании Тихонравова в этом отрывке была допущена ошибка, которой не было и в рукописи: слова «он сам, его слово и его дух» употреблялись в этой версии с прописных букв, как если бы они относились не к человеку, а ко Святой Троице.
Создавая свое вдохновенное произведение, Гоголь опирался на описания Литургии духовных авторов, святых отцов, которые он приводил иногда дословно и которым подчинял свое личное восприятие этих вопросов, хотя и оно присутствует в его слове, тем и драгоценно его духовно-лирическое повествование. Зная главную авторскую цель написания этой книги и высокий духовный образ его личности, невозможно представить себе ничего иного, как только то, что он, по завершении своего труда, не только не стремился бы избежать вмешательства духовного цензора, но рассчитывал бы на него, со смиренным доверием к священнослужителю, ко всем его богословским замечаниям и предложениям, и уже своей рукой внес бы исправления в книгу, подчинив свою поэтику богословской верности и фактической точности, больше всего желая, чтобы его труд принес духовную пользу читателю.
Когда непрофессионал описывает какую-либо специальную область человеческой деятельности, ему всегда требуется консультант-профессионал, чтобы избежать ошибок. Это — аксиома для любой области знаний. Пособие по медицине, написанное не врачом, невозможно выпустить без профессиональной медицинской оценки. Что касается области духовной, то здесь это правило не менее, а более важно, чем в любой другой.
Как ни странно, это важнейшее обстоятельство не учитывалось литературоведами. Было подсчитано, сколько строк сократил духовный цензор в книге Гоголя, но не обращалось внимания на то, почему он так сделал. А ведь это — главное. И со многими из цензурных сокращений, сделанных для первого издания, нельзя было не согласиться. К тому же сам Николай Васильевич стремился, работая над рукописью, сделать ее короче и строже.
В первом и в нынешнем изданиях книги были исправлены ошибки в цитировании Священного Писания, которые в черновике вполне объяснимы, но в беловике недопустимы.
Согласно Тихонравову и тем, кто считал его версию книги единственно научной, получалось, что править слово Божие допустимо, а восстанавливать подлинность этого слова — не научно. Но это ведь не авторское слово. Думается, даже самому углубленному изучению творчества Гоголя особенности его отступлений от Священного Писания ничего не дадут, а тем более — читателю.
В главе «Проскомидия», где речь идет о Святых Дарах, о главном, что происходит в Таинстве Евхаристии, употребляется постоянный литургический термин: «…да пресуществятся потом, во время возвышенного священнодействия предстоящего». В рукописи и в издании Тихонравова было: «…да обратятся потом…» Причем, несколькими страницами ранее сам Гоголь писал: «…а потом пресуществиться в него».
Вообще при подготовке книги к печати нужно было привести ее церковную терминологию в соответствие с общепринятой ныне. Такая замена незаметна для повествования, но помогает главной задаче книги.
Как могли бы мы оставить рукописный вариант «при задернутом занавесе», если для читателя это будет театральным, а не церковным термином, и может его мысль увести в сторону? В церкви употребляется термин «церковная завеса».
Это же относится и к замене рукописных «Царских дверей» на церковные «Царские врата», «великого выхода» — на «великий вход», а «ложки» — на «лжицу».
Если сохранять написание слов «олтарь», «крылос», как в рукописи, не принятое ныне в литературе и обиходе, вместо «алтарь», «клирос», то тогда логично было бы всю книгу Гоголя издавать по русской орфографии до 1918 года, по которой она была написана. Правда, уже в XIX веке в Толковом словаре живого великорусского языка В. И. Даля и в Полном церковнославянском словаре священника Григория Дьяченко основными были написания «алтарь» и «клирос». Тем более сегодня мы приводим эти слова так, чтобы их написание не увеличивало дистанции между современным читателем и храмом.
При внимательном ознакомлении с обеими версиями книги в сопоставлении с авторскими вариантами оказалось, что отличие первой от второй не сводится к цензурным сокращениям и изменениям; что при подготовке первого издания книги была проделана серьезная редакторская работа, чуткая не только к духовным, богослужебным вопросам, но и к гоголевскому слову; что разница между двумя вариантами текста даже не в том, какой из них следовал черновикам, а какой — нет, а прежде всего в том, с каких позиций решал вопросы преобразования черновиков в беловик.
Первое издание книги в некоторых местах точнее передавало рукописные варианты, правильнее прочитало гоголевские автографы, бережнее ввело в основной текст книги те фрагменты, которые Тихонравов опустил, а какие-то слова просто неверно увидел в рукописи. Понятно, что перед нынешним, третьим изданием ставилась задача освободить книгу от прямых ошибок и опечаток обоих изданий и их переизданий, справляясь с рукописью. К авторским черновикам для этого довелось обратиться дважды: в 1990, затем в 2010 году, — а из сопроводительного формуляра можно было увидеть, что больше за эти годы с ними никто не работал.
Критики первого издания подсчитали, сколько строк сократил духовный цензор у Гоголя, но не посчитали, что сократил у Гоголя Тихонравов и что при этом сохранилось в первом издании книги, и не строк, а страниц.
Как мы говорили, по отношению к «Размышлениям о Божественной литургии», обычный литературоведческий подход: мол, авторское слово неприкасаемо, — был просто невозможен.
Но, конечно, это был не простой вопрос: насколько можно вторгаться в текст Гоголя, когда в нем встречаются даже явные ошибки и недоделки?
«В прозе переводчик раб, в поэзии — соперник», — писал когда-то друг Гоголя В. А. Жуковский. Что же касается реконструкции незаконченной книги о Литургии, то здесь редактор должен был быть в определенном смысле и тем, и другим. Редактор должен был быть рабом гоголевского стиля, гоголевской поэтики, а главное — рабом авторской сверхзадачи. Но он не мог быть рабом каждому слову черновиков со всей их незавершенностью, ибо это противоречило бы даже и чисто стилистическим задачам, вело бы к ухудшению текста, не говоря уже о верности той главной цели, ради которой книга создавалась. Возсоздавая ткань гоголевского поэтического повествования, исправляя явные ошибки, описки, вставляя пропущенные слова, которые иногда однозначно восстанавливаются по смыслу (как, например, в Заключении: «…уж весь он чист, подобно [священным] сосудам, которые уже ни на что потом [не употребляются]…»), реконструируя авторское слово даже из черновых недописанных, не решенных писателем до конца элементов, стремясь к тому, чтобы при всех исправлениях, вносимых в текст, книга оставалась всегда гоголевской и беловой по восприятию, редактор поневоле вынужден был принимать какие-то решения «за автора», стараясь найти, почувствовать ответ на вопрос: «как бы это написал Гоголь?» И если бы он действовал со всем смирением, стремясь в идеале вообще не добавлять ни одного своего слова, но недостаточно творчески, то тогда, продолжая сравнение со стихотворным переводом, в его версии чувствовался бы «подстрочник», а полноценной «поэзии», то есть беловика, не получилось бы.
Рукопись нередко сама ставила редакторов перед необходимостью вмешательства в авторский текст.
Так, в главе «Проскомидия», в описании облачения священнослужителей в священные одежды Гоголь написал, что совершают они это, «чтобы отделиться не только от других людей — и от самих себя, ничего не помнить в себе другим похожего на человека, занимающегося ежедневными житейскими делами, и чтобы напомнить с тем вместе о всей великости предстоящего служения…» Авторская мысль ясна, она по-гоголевски сильна: священные одежды помогают священнику перед служением Литургии отделиться даже от самого себя, в мiре живущего. Правда, в рукописи здесь есть еще слово «другим». Следуя за этим словом, но не придавая должного значения ни предыдущим авторским словам «и от самих себя», ни последующим авторским словам «и чтобы напомнить с тем вместе о всей великости предстоящего служения» (напомнить, прежде всего, самому себе, которому предстоит это служение, да и облачение совершается в алтаре, невидимо для мiрян), Тихонравов сам меняет авторское «не помнить» на «не напомнить», да еще, приведя этот рукописный вариант в примечаниях, указывает: «следовало бы: “не напоминать”». Нет, не следовало бы, поскольку у Гоголя здесь другая мысль, более важная, относящаяся ко внутреннему состоянию литургисающего священника, а тем самым не отменяющая, но усиливающая и мысль об отделении священника от его мiрского образа в глазах молящихся — эта, вторая мысль, будет в авторском тексте позже. И потому в издании Кулиша, как и в нашем, оставлен рукописный вариант «не помнить», при этом соответственно пришлось снять авторское слово «другим», так что в текст книги этот фрагмент вошел в таком виде: «… чтобы отделиться не только от других людей — и от самих себя, ничего не помнить в себе похожего на человека, занимающегося ежедневными житейскими делами». Далее Гоголь подтверждает эту мысль так: «Облекая себя в сии сияющие облачения, которые облекают его тело, служитель Церкви вместе должен облекаться в высшие сияющие доблести душевные, которыми должен облечься дух его». В версии Тихонравова этих слов нет, поскольку он не включил в нее большой фрагмент, введенный в первое издание книги из ранней авторской редакции.
Мысль Гоголя об особом внимании священников к своему внутреннему устроению, чему помогает их особая одежда, находим и в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», в главе IX «О том же»: «Она по образу и подобию той одежды, которую носил Сам Спаситель, нужно, чтобы и в самой одежде своей они носили себе вечное напоминание о Том, Чей образ они должны представлять нам, чтобы и на один миг не позабылись и не растерялись среди развлечений и ничтожных нужд света, ибо с них тысячу крат более взыщется, чем с каждого из нас, чтобы слышали безпрестанно, что они как бы другие и высшие люди».
Что же касается значения облачений священнослужителей для молящихся, то Гоголь говорит об этом в своем месте главы «Проскомидия»: «И, одетый таким образом в орудия Божии, священник предстоит уже иным человеком. Каков он ни есть сам по себе, как бы ни мало был достоин своего звания, но глядят на него все стоящие во храме как на орудие Божие, которым наляцает Дух Святый». Этот фрагмент, имеющийся в первом издании, но отсутствующий во втором, включен и в нынешнее, третье издание.
Формальный подход вроде бы хранит верность автору. Но он может и подводить редактора.
Так он подвел в том случае, когда Тихонравов включил в свою версию более поздний, но менее отделанный автором фрагмент, который повторялся в ее переизданиях:
«Поэтому всякий из предстоящих вспомни, что в эту минуту священник, презрев всё дольнее, оставивши все помыслы, все мысли о земном, подобно как Авраам, который, когда восходил на горы принести жертву, оставив внизу и жену, и раба, и осла своего, взявши с собой только дрова горького исповеданья прегрешений своих и сжегши их огнем раскаяния душевного, огнем и мечом духа заколовши в себе всякое желанье земных стяжаний и блага земного».
Как видим, этот вариант не только невозможен синтаксически (в предложении отсутствует сказуемое), но в нем пропала и самая авторская мысль, которая ясно была выражена в ранней авторской редакции этого фрагмента.
В ранней авторской редакции было:
«Возноси же всяк в эту минуту жертву сию, не просто повторяя вослед за священником слова сии, но совершая самое жертвоприношение. Всяк христианин в эту минуту есть священник (сверху карандашом: долженствующий принести в жертву самого себя): взойди же один на высоту духа своего (карандашом: оставив внизу все помыслы земные), так же как Авраам всходил на высоту горы, дабы совершить на ней одному жертвоприношение, оставив внизу и жену, и осла, и раба своего (зачеркнуто карандашом: оставь также и ты в эту минуту всё связывающее тебя с землею). Принеси с собой дрова горького исповедания прегрешений своих, сожги их огнем раскаянья душевного, как жрец и как священник соверши духовное заколение собственной души своей, да огнем и мечом духа заколется в ней помышление всех земных стяжаний и вожделений и сгорит всякое желание блага земного и в пепел да превратится в ней все, что несть Божье».
Взяв за основу позднюю авторскую редакцию, но включив в нее элементы ранней, где это было необходимо для прояснения авторской мысли, мы получили следующий вариант:
«Поэтому, всякий из предстоящих, вспомни, что в эту минуту всяк христианин есть священник: презрев всё дольнее, оставивши все помыслы, все мысли о земном, — подобно как Авраам, который, когда восходил на высоту горы принести жертву, оставил внизу и жену, и раба, и осла своего, — взойди же на высоту духа своего, взявши с собой только дрова горького исповеданья прегрешений своих, и, сжегши их огнем раскаянья душевного, огнем и мечом духа заколи в себе всякое желанье земных стяжаний и блага земного».
Особый вопрос — о языке Священного Писания и литургических молитв. Здесь формальный подход Тихонравова оказался особенно неправомерным. Его версия книги настолько механически следовала гоголевским черновикам, что даже литургические молитвы были даны в ней не на церковнославянском языке, и даже не в русском их переводе, а вперемешку — в отличие от издания Кулиша, где все литургические тексты были приведены строго по Служебнику. С точки зрения литургической, церковной, возможен только такой вариант. Но и с точки зрения литературоведческой также, поскольку главной целью, которую ставил перед собой автор, было приблизить людей, входящих в храм, к Божественной литургии. А потому и в нынешнем издании, как и в первом, все богослужебные тексты приводятся на церковнославянском языке, то есть так, как мы их слышим в храме.
С исправления этого главного недостатка издания Тихонравова мы начали, готовя нынешнюю версию книги Гоголя. Тогда, тоже приняв за аксиому, будто бы тихонравовский вариант — это неправленые тексты Гоголя, мы взяли его за основу, но заменили литургические тексты на церковнославянские оригиналы. Эта «предварительная» версия вышла в 2000 году (М.: «Паломник»; по благословению архиепископа (ныне — митрополит) Тернопольского и Кременецкого Сергия). Лишь потом начался анализ всех вариантов текста книги, в результате которого появился нынешний ее вариант.
Совершенно невозможно себе представить, чтобы Гоголь, который так трепетно относился к богослужению, который сам переписывал богослужебные Минеи, причем именно на церковнославянском языке, мог бы допустить столь вольное цитирование литургических молитв в своей книге, пафосом которой является благоговение перед Литургией.
Нетрудно убедиться в том, что Гоголь произвольно излагал литургические молитвы не в стремлении сделать понятными читателю какие-то церковнославянские слова и обороты. Просто мы застали промежуточный этап работы автора над книгой, когда он, вероятно, рассчитывал на их будущую сверку с богослужебными книгами. Свойства черновика, существующего как сугубо предварительный вариант творческой работы писателя, неправомерно переносить в беловик.
Вопрос языка богослужения — чрезвычайно важный для нашей духовной жизни, и, конечно, не светско-литературный, но церковный вопрос. О его важности свидетельствует и история нашей Церкви ХХ века, те гонения на веру, от которых и стремился пророчески нас предостеречь Николай Васильевич Гоголь, ради чего в последние годы жизни и писал свои православные книги.
Слава Богу, церковнославянский язык богослужения сохранился в нашей Церкви ценой жертв и страданий новомучеников, которые остались верными чистоте Православия, не поддались обновленцам, вводившим, в том числе под давлением гонителей Церкви, в наше богослужение, в Литургию русский язык, католический календарный стиль и другие новшества. Их последователи и сегодня то и дело стремятся сделать то же самое, а раскольники на Украине служат на современном украинском языке, вразрез именно с Гоголем, со своим великим земляком, с нашей общей духовной традицией.
«Действие Божественной литургии над душою велико…» — писал Гоголь в Заключении своей книги.
Его призыв обратить наше внимание на дело души как на главное наше дело, на особую роль Божественной литургии в этом деле особенно важен в нынешнее время, когда начался новый этап нашей церковной жизни, требующей от нас большего духовного сосредоточения, а может быть и большего мужества, а главное – непрестанной помощи Спасителя, сказавшего: без Мене не можете творити ничесоже (Ин. 15, 5).
